Ctrl+Alt+Del, или Даешь самодержавие!

В России силами двух судебных экспертов восстановлено самодержавие! Такую радостную новость сообщают сегодня на всех углах деятели нашей оппозиции. Сотни леммингов в блогах им радостно подхихикивают.

Что, собственно, случилось? Сотрудники Курской лаборатории судебной экспертизы госпожа Трубникова и господин Бердников, анализируя наклейку с надписью «Долой самодержавие и престолонаследие», распространявшуюся орловским нацболом Деевым, пришли к выводу, что она содержит призывы к свержению существующего государственного строя. Тут-то и началась вся свистопляска — мол, «кровавый режим» выдал страшную тайну, что на самом деле он есть режим самодержавный и в нем установлено престолонаследие.

Никакого идиотизма или абсурда в заключении курских экспертов, конечно же, нет. Они должны были определить, направлена ли рецензируемая надпись против существующей государственной власти, и они сделали тот единственный вывод, который мог сделать честный и ответственный по службе человек, — направлена.

Собственно, никто из оппозиционеров и не отрицает, что под «самодержавием и престолонаследием» имелись в виду существующие порядки. А экспертиза для того и нужна, чтобы устанавливать: о том же самом говорится в переносном смысле, или о чем-то другом. Вся вина экспертов перед оппозицией в этом пункте сводится к тому, что они честно выполнили свою работу.

А вот дальше начинаются сложности. У меня, как и у многих других граждан России, возникает вопрос к господам Трубниковой и Бердникову: является ли слово «Долой» и изображение человека с закрытым лицом и палкой в руках достаточным указанием на призыв к насильственному свержению? Нет ли тут, мягко говоря, выхода за границы экспертных полномочий в угоду милицейскому начальству, которое хотело бы посадить оппозиционера по более тяжелой статье?

Не глупость, ох, не глупость, а угодничество и беспринципность являются грехом наших современных госслужащих. И не в самодержавии и престолонаследии, право же, беда, а в неумении служить честно, не халтуря и не прогибаясь. Нашей госслужбе как никогда не хватает сейчас именно типажа честного справедливого служаки, который в былые времена самодержавия хоть в каком-то количестве да изготовлялся.

Судьба «уваровской триады»

Но вернемся к самодержавию. Из трех принципов «уваровской триады», и по сей день остающейся наиболее точной и афористичной формулировкой русского национально-государственного сознания, меньше всего повезло  Самодержавию. Православие и по сей день остается мощнейшим фактором нашей жизни, являясь хотя бы на словах религией и основой идентичности большинства русских людей. Почтение к Народности было настолько значительным, что уваровскую теорию переименовали в «теорию официальной народности», противопоставляя ей подлинную народность всевозможных революционеров и демократов. И лишь самодержавию приговор был вынесен безоговорочный: «Долой!».

В лозунге сокрушения самодержавия соединились на какой-то момент самые разнородные деструктивные силы русской истории — социалисты, коммунисты, анархисты, либералы и даже часть консерваторов, левые и правые, националисты и сепаратисты-инородцы. И когда самодержавие пало, то оно стало настоящим жупелом для резвившихся и устроивших на его обломках четырехгодичную кровавую бойню сил.

За исключением немногих по-настоящему мужественных людей, никто ни в белом, ни в розовом стане не мог и помыслить о восстановлении самодержавия. И лишь в красном стане понимали жизненность этой идеи хотя бы от противного. Весьма примечательны в этом смысле слова, приписываемые Троцкому: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг кулацкого царя, — мы не удержались бы и двух недель».

Не менее характерна и легенда о том, что среди обсуждавшихся большевиками в дни деникинского наступления на Москву планов спасения был и такой — объявить царем одного из великих князей иправить фактически от его имени. Но сам Антон Иванович Деникин был на сей счет иного мнения: «Вы думаете, что я иду на Москву восстановить трон Романовых? — Никогда!»

На восстановивших политическую вертикаль и территориальную целостность России большевиков первым делом обрушились упреки со стороны социалистов и либералов в том, что они «восстановили самодержавие». Хотя, с другой стороны, появились и те, кто мечтал о восстановлении России по формуле «Царь и Советы». Понадобилась довольно длительная вивисекторская работа как над сознанием русской эмиграции, для которой принцип самодержавия был подменен принципом легитимизма, так и над обществом внутри России, пропитанным духом демократического либерализма, чтобы идея самодержавия к тому моменту, когда коммунистическая власть пала, уже не интересовала никого, кроме небольшого числа опереточных маргиналов и еще меньшего числа православных интеллектуалов. Она фактически превратилась в идею антикварную, исторически и политически не жизненную.

И одним из путей уничтожения самодержавной идеи стало привязывание её к принципу монархии. Никакого другого прочтения кроме прочтения монархического этой идее не предлагалось, поскольку считалось самоочевидным, что термин «самодержавие» означает неограниченную, абсолютную власть одного лица. Мало кто помнил тот казус, который возник во время конституционного процесса 1906-1907 годов. Когда при составлении «Основных Законов Российской империи» редактировалась их знаменитая I статья, гласившая: «Император Всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный», радикалы предлагали изъять слово «самодержавный», как не приличествующее «конституционному», «ограниченному Думой» монарху. Однако их предложение было решительно отвергнуто как покушение не только на власть царя, но и на саму независимость России. В итоге статья о власти монарха, ставшая в новых Основных Законах 4-й, приобрела следующий вид: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его, не только за страх, но и за совесть, сам Бог повелевает".

Самодержавие, самодержавная власть оказались, таким образом, отделенными от неограниченной монархии и связаны с монархией отношением принадлежности, а не тождества. Несомненно, что это был шаг в сторону размывания исторической русской государственности, размывания царской власти, но в правовой обоснованности такой формулировке не откажешь —  самодержавие действительно не тождественно монархии, не сводится к ней.

Историческая русская монархия является формой осуществления самодержавной верховной власти, а не наоборот. Понятие самодержавия и шире, и основательней понятия монархии, а потому должно быть восстановлено в правах в качестве одного из столпов русской национальной идеологии вне зависимости от отношения тех или иных русских людей к монархизму. Особенно когда авантюристические и даже прямо жульнические «монархические» проекты порой призваны препятствовать возрождению русского самодержавия в его действительной силе.

Нечто подобное происходило во времена смуты, когда фигуры всевозможных «цариков» из местечковых иудеев, «ворят», произведенных от блуда и иноземных принцев, в глаза Россию не видавших и молившихся своим католическим и протестантским богам от избавления от участи быть у русских царем, — все эти мельтешащие «монархические» маски призваны были отвлечь русских от главного дела— восстановления русского самодержавия.

Принцип самодержавия — это принцип русской национальной суверенной власти,который может быть осуществлен в многообразии политических форм — демократической, аристократической, монархической или «смешанной». Лишь бы эти формы были наполнены чистым смыслом русской власти. В отсутствие монархии принцип самодержавия не теряет своего смысла. Посмотрим же, в чем состоит этот смысл.

Самодержавие как безусловный суверенитет

Первое и наиболее очевидное значение понятия «самодержавия» — это суверенитет. Причем суверенитет не столько в боденовском значении «абсолютной и непрерывной власти государства», сколько в другой формулировке того же Бодена, говорившего, что тот, «кто получает приказы от императора или папы — не суверенен». То есть самодержавие понималось и исторически мыслилось как русское наименование суверенной власти, не имеющей оснований в какой-либо другой власти, но только в самой себе. Другими словами, это генетическая формула государственности и происхождения её полномочий.

Русская теория самодержавия сформулирована чуть раньше боденовской, но в очень похожих формулах: «Какоже и самодержец наречется, аще не сам стоит», — отвечал Грозный Курбскому. А польскому королю Сигизмунду Августу он же писал: «Наших великих государей всякое царское самодержавиество не как ваше убогое королевство; ибо великим государям не указывает никто, а тебе твои панове как хотят, так и указывают». Мотив самостояния власти, несвязанности чьей-либо волей и чьим-либо поручением для русской политической идеологии времен Грозного царя оказывается центральным.

«Вольное царское самодержавство николе непременно, а на государстве никем не посажены и не обдержимы, но от всемогущия Божия десницы на своих государствах самодержствуют и никто же ин им чем не может указа учинити и вольны добрых жаловати и лихих казнити», — отвечали в эпоху Ливонской войны русские бояре на подметную грамоту польского короля Сигизмунда Августа, пытавшегося соблазнить русских государевых людей польскими шляхетскими вольностями.

В этом ответе характерно осознание самодержавия как большей свободы, свидетельства подлинной независимости государства, которого в Польше, где король был заложником Сейма, не было. Очевидно, и бояре Ивана Грозного, хоть это и выглядит парадоксальным для современного исторического невежества, ощущали себя более свободными, служа сильному, самодержавному государю, нежели участвуя в контроле за государем слабым, который не хозяин своему слову и не отвечает ни за добрые, ни за дурные решения, не волен ни наказывать злых, ни щедро одарять добрых.

Русская идея самодержавия в этом смысле была вполне оригинальной, в этом отношении значительно превосходящей византийскую концепцию власти василевса как автократора. Уже то, что русский язык выбрал термин «самодержавие» вместо напрашивающегося «самовластие», много говорит о разнице двух концепций.

Понятие автократии несло на себе груз римских, еще республиканских идей. Оно предполагало самостоятельность и даже самовольство лишь в осуществлении власти, но не в её происхождении. Власть автократора ближе не к монархии, а к диктатуре, то есть является властью, порученной ему «сенатом и народом». А более содержательной является другая ипостась византийской власти, власть «Василевса Ромеев», то есть политического главы всего «христианского народа», в котором Церковь была отождествлена с ромейским гражданством как с политическим телом. Как верно заметил в своем исследовании монархической государственности Л.А.Тихомиров, вместо развития государственного политического и социального организма ромеи пошли по пути административной функционализации Церкви.

Русское самодержавие с самого начала мыслило себя как специфический политический организм. Его история начинается с отказа от признания какого-либо внешнего «поручения» русской власти со стороны внешних сил (Византии, Орды или каких-то еще), или же со стороны сил внутренних, аристократии и боярства, народа или даже Церкви. Самодержавная власть рассматривалась русскими как богопоставленная и саморожденная. Не случайно генетическим мифом начального русского самодержавия стал миф о брате Августа Кесаря Прусе, потомки которого Рюриковичи издревле правили на Руси.

Вопреки широко распространенному представлению, этот генетический миф не столько подчеркивал «преемственность» русской власти от Рима и Византии, сколько её отрицал, устанавливая русскую власть в качестве самостоятельного государственного начала, находящегося с государственностью римской не в детских или внучатых, а в братских отношениях.

Именно полное смешение «Империи Ромеев» и «Respublica Christiana» заставило Русь выработать собственную, не сводящуюся к поствизантийской идеологии концепцию самодержавной государственности. Тем самым, с падением в 1453 году Византии как «Respublica Christiana», в которой русские как православные христиане были фактическими поданными василевса, Русь осмыслила себя не как часть или даже преемницу некоей мировой системы, но как политическую силу, стоящую вне даже очень древних мировых систем.

Когда знаменитому учению о «Третьем Риме» приписывается идея «византийского наследства» и тем более концепция «перехода царства» от Первого Рима через Второй к Третьему, это выдает недостаточное знакомство с первоисточниками. Никакой идеи «наследственности» у инока Филофея нет, есть идея «собирания» всех христианских царств, разрушенных по тем или иным причинам, в единое царство.

Первый Рим гибнет не до и не во время подъема Второго, а уже после. И Третий Рим не возникает вместо гибели Первого, но самосозидается и оказывается последним убежищем великого христианского царства после того как иные убежища сокрушены ересью и агарянами.

Самодержавие мыслится в русской политической концепции, таким образом, как идея полностью самостоятельного, «автохтонного» зарождения русской государственности, которая не связана ни с какой внешней мировой системой, не может принимать от нее никаких указаний и не имеет перед ней никаких обязательств. То же касается и внутренней политической системы, — она не связана некими внешними по отношению к ней принципами, например, принципами аристократического права. Она не порождается и не ограничивается чьими-то «правами», но проявляется как закон, суд и милость по заповедям Божиим. Тем самым русская самодержавная государственность полагается не конституцией, то есть, опять же, системой внешних по отношению к государству, формирующих её правил и ограничений, а фактом, самой наличностью своего существования, «держанием».

В современной России усвоить эту мысль о самодержавии исключительно сложно, поскольку национальный суверенитет со всех сторон опутан внешними обязательствами. Обязательствами перед международными институтами и международным правовым полем, перед международными корпорациями и группами, перед провозглашенными высшими над государством принципами, перед самим наличием мировой политической системы. Причем это самодержавие России систематически растворяется и уничтожается принятием все больших и больших (причем иногда взаимоисключающих) обязательств, которые делают совершенно неясным ответ на вопрос: от кого же держит свою власть Российская держава? Ясно только, что не от самой себя.

И первой целью государственного строительства является восстановление Россией внешнего и внутреннего государственного суверенитета, восстановление самодержавия как независимого международного и миросистемного существования. Это означает категорический отказ от передачи какого-либо контроля над частью или полнотой власти государства в России какой-либо внешней инстанции или патрикулярной общественной группе внутри страны. Это означает приравнивание подобной передачи не просто к преступлению, но к святотатству. Это означает немыслимость для русской самодержавной концепции государственности какой-либо приватизации власти.

Самодержавие как способ политического существования

Однако если бы русская концепция самодержавия ограничивалась бы понятием суверенитета, она не была бы настолько своеобразной, настолько магнетической, как в действительности. В ней не было бы некоего таинственного, мистериального начала, которое ощущает каждый, кто соприкасается с идеей самодержавия.

Причем это начало связано не только с идеей «богопоставленности» государственной власти. Эта идея может быть трактована и применена достаточно широко — от самодержавного императора до назначенного губернатора, причем без какой-либо догматической погрешности. В такой идее не будет, к тому же, ничего специфически русского. Власть дается от Бога многим, а в каком-то смысле и всем народам.

Мистичность, уникальное своеобразие идеи в другом, в понимании самодержавия как исторического способа существования русского государства и русской нации в их нерасторжимом целом.

«Русский царь ни от кого не получает и не получил своей власти; русские цари и князья объединили разрозненные племена и организовали то русское государство, под сенью которого сложился русский народ, и прежде чем русский народ почувствовал себя политическим телом, во главе его уже стояли русские цари, сильные созданным ими государством и организованными ими общественными силами. Русские цари возникли с русским царством, воспитавшим русский народ к сознанию своего единства. Власть русского царя — власть самодержавная, то есть власть самородная, не полученная извне, не дарованная другой властью. Основанием этой власти служит не какой-нибудь юридический акт, не какое-нибудь законоположение, а все историческое прошедшее русского народа», — отмечал замечательный русский юрист А.С.Алексеев.

Самодержавие начинается там, где кончается идея государственности и идея «власти вообще» и начинается тот своеобразный исторический способ осуществления государственного и властного начала, который характерен для русской истории. Самодержавие начинается там, где кончаются «князья вообще», и им приходят на смену Александр Невский, Иван Калита, Дмитрий Донской, Иван III и Иван Грозный, Михаил Романов и Петр Великий, Павел I и Александр III. Самодержавие — это исторически состоявшаяся и состоятельная государственность России.

Принцип самодержавия, таким образом, основан не только на принципе независимости от какой-то иной власти, но и на идее произошедшего в ходе длительной исторической работы русского государства и русского народа соединения огромных сил и полномочий в одном источнике, в одном государственном принципе. Самодержавие в России — больше, чем независимость и больше, чем монархия, это сама русская государственность в её историческом осуществлении, в полноте ее традиции и многообразном влиянии на всю народную жизнь.

Формула другого замечательного юриста П.Е. Казанского: «Самодержавной называется русская верховная власть, покоящаяся на собственной силе», наполняется тем самым особым смыслом. Та сила, о которой здесь говорится, — это не только и не столько наличная сила имевшегося на тот момент, когда Казанский писал эти слова, государства, оно рассыпалось под ударами измены через несколько лет. Это историческая сила русской воли к государственности и умения, искусства эту государственность создавать, пересоздавать и возрождать.

В истории России было исключительно мало моментов «переучреждения» государственности. Фактически лишь дважды в 1917 и 1991 годах предпринимались подобные попытки, причем оба раза они заканчивались фактическим провалом. Во всех остальных случаях речь шла именно о восстановлении государства в его исторических, «вотчинных» правах.

И даже власть большевиков после полутора десятилетий революционного безвременья начала титаническую работу по переобоснованию себя через историческую традицию, то есть по своему включению в самодержавный политический континуум. Централизаторская миссия московских князей не случайно оказалась в центре сталинской концепции русской истории. В послевоенные годы такими символическими жестами, как установление памятника «основателю Москвы» Юрию Долгорукому, намечалась идея фактически прямого преемства власти от «князей Рюрикова дома».

Тем самым русское самодержавие являлось формой исполнения русским государством той чрезвычайно важной для любого государства миссии, о которой говорит Л.А.Тихомиров: «Государство, раз возникшее, обязано смотреть на себя как на окончательное, обязано быть таким, чтобы служить нации во всех её нуждах, при всех моментах её будущей эволюции. К этому должны приспособляться все усилия государства, его учреждения, его способ действий, короче говоря, его политика... Именно в этом смысле политика должна быть национальной, иметь своим объектом целостную историческую жизнь нации».

Всякое ответственное государство должно исходить из того, что оно создано, сформировано для служения интересам определенного политического тела —  нации, — и является, в сущности, единственным и безальтернативным инструментом осуществления национальных целей. Соответственно, отказ от этого служения, отказ от огромной связанной с ним ответственности обессмысливает как само существование государства, превращающегося в чисто паразитическое образование, так и роковым образом подтачивает силы нации, поскольку революционный путь, создание нового государства «с нуля» является исключительно ресурсоемким. Нация не может создавать новую государственность взамен разрушенной раз в сто лет.

Не деятельность горлопанящих революционеров, а именно «предреволюционное» поведение самого государства создает подлинную угрозу «революции», то есть кризиса, в ходе которого наша нация либо утратит политическую независимость и территориальную целостность, либо её и без того оскудевшие за последние годы ресурсы будут отвлечены на создание новой государственности «с нуля» вместо последовательного и эффективного преобразования нынешней государственности, которая в своем системном аспекте создавалась не с 1991, а еще с 1917 года, с прошлой революции. К сожалению, не все даже патриотические силы понимают опасность революционного сценария, — слишком соблазнительно одним махом упразднить «сгнившую» государственность. Те же силы при этом без всякой трезвости оценивают возможность построения государственности новой, на что у русской нации может просто не хватить сил.

Сегодня, в связи с «износом» многих узлов постсоветской государственности, с чудовищным состоянием органов внутренних дел, с чудовищной коррупцией и неэффективностью бюрократии, с небоеготовностью армии, разговоры о том, что «система не подлежит улучшению», а потому лучше ее снести и построить новую с нуля, весьма популярны. Этот миф о возможности и уместности «переучреждения» институтов в качестве рецепта лечения национальных болезней порожден именно дефицитом самодержавного государственного сознания. Он — плод веры, во-первых, в то, что государство — это институты, а во-вторых, в то, что для создания работоспособных и качественных государственных институтов достаточно «потребительского спроса». И первое и второе неверно.

Институты является не основой государственности, а приводными ремнями движущей государство политической воли и политической цели. Пресловутая «система», которой якобы не может противостоять даже самая благонамеренная власть — это продукт взбешения институтов в отсутствие ясной воли и ясного видения.  

Никакая бюрократия, никакая «система» не сможет противостоять верховной власти, которая знает, чего хочет. С другой стороны, это хотение власти не может сводиться к «удоволетворению спроса». Единственным «продуктом», который производит государство, является порядок, однако этот продукт, как и любой другой, дефицитен — спрос всегда будет неудовлетворен, всегда что-то будет не в порядке, а общество будет искать государственного вмешательства в неустройства. 

Хотение власти должно быть подчинено не запросам общества, а целям самоутверждения, саморазвития своего существования, продолжению существования нации. И если власть будет преследовать эту цель, то «спрос» общества в достаточной степени будет удовлетворен.

Эффективность современной государственной машины и её неэффективность проистекают у нас из одного и того же источника. Эффективность, постепенно повышавшаяся все 2000-е, состоит в появлении у государства определенного целеполагания: удержания власти в руках правящего класса, несмотря на неустройства и неэффективность. Другими словами, идеей нашей верховной власти было: это государство должно существовать несмотря на то, что это очень плохое государство.

Можно дискутировать о том, хороша или плоха такая идея, но ей нельзя отказать как в определенности и волевой силе, так и в последовательности и изобретательности, с которой она реализуется всеми доступными средствами, от внешней политики и эксплуатации нефтегазового ресурса до государственного пиара и жестких репрессий против несогласной оппозиции.  Эта жесткая борьба за живучесть государства, которая велась в тех условиях, когда стоял вопрос «быть» или «не быть», несомненно заслужит у будущих историков самую высокую оценку.

Однако истоки нынешней неэффективности были заложены в той же волевой формуле. Если государство должно существовать, несмотря на свое низкое качество, то это значит отстутствие всякого серьезного мотива, чтобы это качество улучшить. Хуже того, если за выживаемость борется «плохое и неэффективное» государство, то и делать оно это будет плохо и неэффективно. В какой-то момент нашей внутренней истории ресурс неэффективной борьбы за самих себя оказался исчерпан. И сегодня перед нами встает цель улучшения качества российского государства как единственного условия, действительно гарантирующего его дальнейшую выживаемость.

На современном птичьем политическом языке это улучшение качества государства пытаются обозначить не слишком удачным понятием модернизация. Мне уже приходилось указывать на то, что этот термин таит опасность утопического самообмана. Мол, мы отречемся от старого уродливого быта с его озверевшей ментурой, одебиленной школой, неэффективной псевдонаукой и нелетающей «Булавой» и завезем или придумаем чудодейственные машины порядка, которые будут разбрызгивать в воздух добро, справедливость и эффективность, надушенные каплями розового масла.

Убежать от старых проблем в конструкции государственности за счет инновационного скачка не получится. Главной инновацией здесь стало бы обращение к традиционным корням и традиционному самосознанию русской государственности, причем еще той поры, когда эта государственность строилась исходя из нужд собственного выживания и интересов русской нации, а не для того, чтобы понравиться иностранному наблюдателю. Возвращение к историческим основам русской государственности было бы мощнейшим нашим прорывом в будущее.

Государство в России не может быть «учреждаемо» или «переучреждаемо» при помощи революций, переворотов, «перестроек» и авантюристических реформ. В переучредительном пафосе по отношению к нему таится огромная опасность и чудовищное расточительство. Самодержавие как способ существования русской государственности означает прежде всего самоучрежденность русского государства, исторически обогащающего себя на протяжении своего многовекового пути.

Самодержавие охватывает своим принципом, своим понятием и верховную власть, первая форма которой была монархической, но которая может изменяться с течением времени, и историческую традицию, и навык государственного, административного и военного управления, и нацию как нацию политическую. Принцип самодержавия и выражает особенность русской нации как нации политической, в противоположность принципу народности, выражающему особенность той же нации как культурной, психологической и даже эстетической общности.

Ctrl+Alt+Del

Монархизм, как я постарался показать, является только частной формой осуществления русского самодержавия. Формой первой исторически и наиболее зрелой, полной в её фактическом осуществлении. Ни одна из последующих политических форм, ни недоношенная буржуазная демократия, ни советская система даже в её развитом сталинском варианте, ни, тем более, ущербная и немощная постсоветская государственность, не продемонстрировали столь всестороннего развития принципа русской власти.

Напротив, по большей части они в той или иной степени отрицали этот принцип. Поэтому монархизм как абстрактный, обобщенный политический принцип и по сей день сохраняет непреходящее значение. Более того, монархия выступает на православном политическом горизонте как эсхатологическая перспектива русской государственности. Существует устойчивая вера в то (и автор этих строк эту веру вполне разделяет), что монархия будет последней формой осуществления русской благой власти перед наступлением конца времен.

Однако для того, чтобы русский монарх в своем эсхатологическом призвании мог осуществить требующуюся от него миссию, необходимо, чтобы самодержавная власть была вручена ему в полном порядке, в блеске неложного величия. В концентрации внешней и внутренней силы, которая давала бы ему возможность не утверждать методами политической борьбы монархический принцип среди других принципов, но проявить призвание русской монархии «в духе и силе». Именно по этой причине осуществление принципа самодержавия не может и не должно быть делом «партии монархистов», противопоставляющих себя нации. Напротив, сама нация должна возложить на себя полноту самодержавной власти и величия и достойным образом упорядочить их.

В отсутствие монарха самодержавная власть, являющаяся вековой национальной властью русской нации, переходит именно в ее суверенное распоряжение. Однако нация не является и не может являться арифметической суммой граждан государства. Прежде всего, она включает в себя членов не только в пространстве, но и во времени. Но, что еще более важно, нация — это не количественное, а качественное единство.

Она не подлежит «демократическому» распылению по принципу «один человек — один голос». Напротив, она подлежит качественной концентрации в конкретные общественные силы и корпорации, такие как Церковь, армия, ответственное и компетентное чиновничество, профессиональные корпорации, сообщества сведущих людей. Только такая, качественная политическая нация может быть действительным политическим субъектом, осуществляющим самодержавие.

Национальное самодержавие не может и не должно быть подменяемо диктатурой, то есть внеисторической властью одного лица, упрощающей разнородность нации до демократической однородности. Диктатуру и демократию не случайно еще Платон считал ближайшими родственниками, поскольку в основе диктатуры — никак не видоизмененная власть количественной суммы избирателей, но только доведенных до единственного числа одного полномочного избирателя. Это демократическая, простроенная снизу власть, в которой лишь один волеизъявитель обладает правом голоса.

Напротив, национальное самодержавие должно отказываться и от демократического, и от диктаторского самоупрощения. Нация должна осуществлять власть как суверенная и качественно разнородная историческая общность. Поэтому прямой демократии должно быть отдано предпочтение перед демократией представительной, совещательным мнениям лучших людей нации — перед медиакратией, властью «экспертизы» и политической клоунадой «партий».

Наконец, идея временной, «заместительной» монархии, осуществляемой в согласии со всем национальным союзом, должна стать заменой призраку полновластного по форме, но связанного по сути политическими кукловодами диктаторского правления. России необходима та или иная форма «сочетанного» государственного устройства, почитаемого еще римлянами. В отсутствие самодержавной и исторической монархической власти только такая компенсация монархии нацией может сохранить главное в русской государственности — её самодержавный характер.

Сегодня русская самодержавие находится под двойным ударом. С одной стороны, это его растворение в мировой системе, ползучая десуверенизация, сколь неприметная внешне, столь и существенная по существу. С другой стороны, это десуверенизация во времени, отсечение исторических корней государственности, отказ от признания её континуитета, и охвативший всех пафос «учредилки», рисования новой государственности на «чистом листе». И растворение государственности, и её ресурсозатратное «переучреждение» одинаково гибельны для России, одинаково чужды национальной традиции. Русскому национальному самодержавию сегодня нужна не «переустановка», а «перезагрузка». Но только перезагрузка исторической государственности, а не ельцинской системы 1991 года, как нам пытаются предложить как в «оранжевых», так и в «антиоранжевых» сценариях.

Здравый смысл носителя русской самодержавной традиции с исчерпывающей полнотой выражен в маленькой истории про то, как одного священника учили компьютерной грамоте: «Пришлось объяснять священнику про Ctrl+Alt+Del. Он просил разъяснить смысл каждой клавиши, "иначе", сказал он, "я эти бессмысленные буквы никак не смогу запомнить". Я подробно рассказал. Он подумал немного, пробормотав: "контроль альтернативный удалить, суть — иное управление пресечь...", а затем просиял и резюмировал, "Восстановить единоначалие! Теперь уж вовек не забуду"».

Ctrl+Alt+Del—переводя его на русский, мы получим простую и ясную формулу: «Даешь самодержавие!».

Источник: http://www.rus-obr.ru/ru-club/5310